Америка, я люблю твои хайвеи. Мне нравится выехать на широкую и ровную дорогу, чтобы мчаться за горизонтом на протяжении многих часов. Дорога настолько гладкая и ровная, что приходится слушать радио или музыку, чтобы на ней не заснуть за рулём. Прощай, Балтимор, и я уже мчусь по 95-ой на север. Не прошли и два часа, и вот я уже в Филадельфии. Это вам не Россия, в США такие дороги проложены даже между деревнями. Мне нравится промчаться по сельским дорогам, свернув с шоссе. Какие виды вы увидите! Бесконечная дорога мчится мимо лугов, полей, лесов, домов и строений. По правую сторону – густой лес, по левую – засеянное фермерское поле, а между ними великолепная дорога без единой кочки и ямы. Дорога вьётся, взбегает на холмы, мчится через реки и ручьи, а вы сидите и крутите свою баранку, наслаждаясь живописными видами, проплывающими за окнами вашего мчащегося автомобиля. Виды настолько завораживают, что приходится постоянно напоминать себе об оленях и лесной дичи, которые могут неосмотрительно выскочить перед вашей несущейся машиной. Приехав домой, вы долгие часы будете вспоминать пролетевшие мимо вас сельские пейзажи и уютные американские городки.

Читать предыдущую главу.

Маленькие победы в детдоме очень много значили для меня. Будучи ребёнком с физическим недостатком мне приходилось постоянно бороться за себя, доказывать, что я ничем не уступаю своим физически и умственно здоровым сверстникам. Я был высоким, крепко сложенным мальчиком с очень большим упорством. Мои изуродованные пальцы не позволяли мне легко держать ложку или завязывать самому себе шнурки на башмаках. Но жестокосердные воспитатели советских детдомов не делали мне никаких скидок, требуя от меня неукоснительного и строгого выполнения всех их приказов без исключений и отступлений. Я кое-как научился завязывать шнурки на ботинках, как и все, но это всё равно было очень непросто для меня: на это занятие у меня уходило очень много времени. Но вместо помощи несдержанные воспитатели орали на меня, требовали переделывать работу, если оставались ей недовольны. В Советском союзе, как и в современной России, большинство людей презирают или недооценивают детей-инвалидов, детей с физическими недостатками или умственными отклонениями. Моими воспитателями-надзирателями были обычные советские граждане, которые относились ко мне как к неполноценному, без чувства уважения и желания мне помочь. Я был одинок в своих попытках приспособиться к этому жестокому и бессердечному миру. Для советского большинства физический недостаток ребёнка обозначал и умственное. Хотя я был очень сообразительным и интересующимся малышом. Я помню с каким удовольствием я смотрел детские фильмы, передачи и мультфильмы, которые нам показывали. Я пытался читать книги, но никто не научил меня читать. Поэтому я фантазировал и сочинял содержание детских книг, разглядывая нарисованные там картинки. Я любил много общаться и был очень бойким ребёнком. Дети очень ясно чувствуют пренебрежительное отношение равнодушных взрослых, за это я их и не любил. Но внутри, подсознательно, мне хотелось найти родителей, о которых так много говорили в детских передачах.

В моём детдоме были не только брошенные дети, как я, или сироты — были там и дети родителей, которые работали вахтовым методом и которые не могли или не хотели оставлять своих детей у родственников. Таких детей иногда забирали, чтобы потом снова вернуть обратно через какое-то время. Я помню, как нас нередко собирали в общей комнате, когда за такими детьми приходили их родители. Мы все сидели молча, в то время как вызванные дети выбегали счастливыми из комнаты, радуясь встрече со своими мамами и папами. Через какое-то время неразобранные дети уныло вставали и понуро продолжали свои дела. Они, как я, знали, что за ними не пришли. За мной никогда никто не приходил, поэтому бессмысленное сидение и мучительное ожидание было пыткой для меня, повторяющейся, бесчеловечной и жестокой. Ждать свою маму или своего отца, которые даже и не думали прийти за мной. Я не знал, что они сознательно и преднамеренно спрятали меня в советском детском доме, чтобы навсегда вычеркнуть меня из своей жизни. Они похоронили своего живого младенца заживо, и моё детство в стенах детской тюрьмы их не интересовало, как и моё будущее. Каждое такое обязательное ожидание и непременное присутствие при разборе осчастливленных детей своими родителями удручало меня, травмировало мою детскую психику, калечило моё сознание. Я понимал, что я брошен, покинут и одинок.

Могут ли дети серьёзно думать? Как совершенно развита их психика? Насколько полны и зрелы их эмоции? Да что они вообще понимают в своём нежном возрасте? Такие риторические вопросы задают многие обыватели, когда ненароком думают о сиротах, брошенных и забытых детях, чтобы поспешно и неправильно ответить на них в оправдание своего равнодушного и жестокосердного отношения к ним. Большинство россиян, как и всё российское общество, заочно приговорили этих несчастных детей к самому страшному: лишить их права считаться такими же, как все, и отказать им в неотъемлемом праве жить и развиваться, как все здоровые и нормальные дети, которых любят и о которых заботятся любящие родители. Многие ошибочно и легкомысленно полагают, что детдома заботятся о своих маленьких подопечных, дарят им любовь и поддержку, ценят и уважают их, помогают и развивают там: «Да, детдом — это не семья, но и не тюрьма». Но это не так! Горькая, истинная, неудобная правда состоит в том, что детдома — это детские тюрьмы, способные лишь уродовать и калечить своих маленьких узников, психологически, эмоционально и умственно. Детские дома не должны вообще существовать в нашем обществе. Они — дикий пережиток прошлого!

На моё счастье, Господь даровал мне неуёмную жизнерадостность, невероятную стойкость и недюжинную жажду жизни, которые и сберегли меня в итоге. По Его благодати я чудом уцелел в жерновах насилия, бессердечия, нелюбви и чёрствости. Я, как молодой росток, пробивающийся через толщу асфальта, смог не сломаться, не сдаться, не заболеть душевным или умственным расстройством. Господь не оставил меня, Он хранил и заботился обо мне. Мои собственные родители вычеркнули меня из своих книг жизни, но в главной Книге Жизни моя запись велась самим Господом. Его любовь совершили чудо со мной. Но последующее моё освобождение из стен приюта так и не изменило отношения моих родителей ко мне — они меня так и не смогли полюбить, так как я был уже не их.

(C) 2022, Степан Баранов.

Читать предыдущую главу.

В момент своего рождения младенцы абсолютно беспомощны. В первые мгновения своей жизни они кричат, но их крик длится недолго. Когда любящая мать даёт им свою грудь, малыши успокаиваются, почувствовав тепло материнского тела и вкус её молока. По мере взросления дети становятся самостоятельными: они начинают самостоятельно сидеть и стоять, бегать и ходить, самостоятельно есть и пить, говорить и принимать первые осознанные решения. Им становятся ненужными материнская грудь и человеческое молоко. Но растут не только дети, а также и родительская любовь к ним. С годами любовь родителей крепнет и расцветает, она поддерживает и оберегает своих чад. Эта долго зреющая родительская любовь развивает у растущих детей чувства самостоятельности и независимости. Это помогает им осваивать и познавать мир, экспериментировать, ошибаться и добиваться успеха. В этом и заключается великий дар родительской любви. В лучах родительской любви дети растут смелыми и сильными, здоровыми физически и психически, и умственно развитыми.

Будучи уже взрослым, я однажды встретил молодую женщину, которая искренне благодарила своих родителей за любовь и поддержку, которые они оказывали ей на протяжении всей её жизни. Её слова, произнесённые мимолётно и совершенно случайно на одном из совещаний, до сих пор отдаются в моём сознании: «Я благодарна своим родителям за их безграничную и безусловную любовь ко мне. Их любовь позволила мне расти и развиваться так, как я хотела, она помогала мне во всех моих начинаниях и испытаниях, ошибках и неудачах. И я стала тем, кем я и являюсь сегодня, во многом благодаря безотказной поддержке и великой любви моих родителей. Если бы я не чувствовала их любовь и безусловного принятия меня такой, какой я была, то я бы стала другой, не такой, какая я сейчас: уверенной в себе, целеустремленной, решительной и счастливой. Большое им спасибо за их неутомимое терпение и мужество со мной!». Эти слова потрясли меня, взрослого мужчину. Я был поражен искренностью и пылом её слов. Я ни секунды не сомневался в том, что эти слова исходили из её сердца. Но я, к сожалению, был лишён таких родителей, как её, такой любви и такой поддержки, какие она испытывала и продолжала принимать спустя стольких лет. Мне, в отличие от неё, пришлось пробиваться к своей самостоятельности и независимости самому, без чьей-либо поддержки и любви. Не благодаря, а вопреки!

Маменькин или папин ребёнок — эти понятия были не знакомы мне. Мы, детдомовцы, были детьми советского государства. Мы были воспитанниками сиротских домов, были их собственностью, и с нами государство могло делать всё, что ему только вздумается. Мы вставали в одно и то же время, прямо как в армии. Ложились также в одно и то же время. Перед сном мы чистили зубы, как могли: нас никто не учил, как правильно чистить зубы. Мы не знали, что такое зубная нить, и никто не проверял качество нашей чистки зубов. Нам даже не разрешали вставать ночью, чтобы сходить в туалет. Случалось, что иногда маленькие дети делали свои маленькие дела в своих кроватках. На следующее утро приходили воспитатели, и мы должны были бежать и толпиться в туалете. Тех немногих, кто не бежал, наказывали, поэтому они так боялись признаваться в содеянном. Это было унизительно. Тебя ставили перед всеми и ругали за маленькие проколы ночью. Затем тебя мыли, и ты менял нижнее бельё. Потом ты продолжал свой однообразный и монотонный день. Перед завтраком зарядка, потом мы все сидели и ждали, когда нам накроют столы. Мы ели и пили, самостоятельно относили свои тарелки к специальному столу. Помню, еда была настолько бедной и простой, что мы часто отказывались от неё. Так что неудивительно, как часто мы были голодны или испытывали жажду. В моей памяти остались воспоминания о том, как я давился лимонным чаем, потому что не мог терпеть вкуса лимона: мне хотелось пить, но вкус лимона был мне очень противен. Но в советском детдоме не давали обычную воду, поэтому мне приходилось пить хоть что-то, чтобы как-то утолить свою жажду. Это было тяжёлым испытанием для маленьких детей. Зимой и весной, на обед или ужин, нас постоянно кормили винегретом. Да так часто, что мы просто пресытились им. Мы сидели и тыкали вилками в него, стараясь не есть ни квашеной капусты, ни варёной моркови. Если давали рыбу, то она была с костями. Однажды я даже подавился рыбьей костью — меня чудом спасли от удушья. Понятно, что после этого я перестал прикасаться ко всему рыбному. Нас кормили, но мы голодали, так как мы не могли и не хотели есть скудную и однообразную еду, которая нам быстро надоедала. Но на бумаге в советском государстве все дети были сытыми! Дети и взрослые, проведшие в детдомах, едят быстро и жадно. Им сложно контролировать свои вкусовые предпочтения, диету и собственный вес. Они страдают расстройствами пищевого поведения на протяжении всей своей жизни. Так как они испытывают примерно то же самое, что и люди, пережившие голод вне стен детских домов.

После завтрака нас выводили во внутренний двор погулять и поиграть, после улицы мы смотрели телевизор или играли друг с другом. Затем следовал обед, а за ним тихий час на дневной сон. Но мне, как правило, не хотелось спать днём. Часовое валяние в кровати при свете дня было пыткой для меня. Нельзя было шуметь, нужно было лежать строго на спине, а руки должны были лежать на одеяле. Вот так мы и лежали штабелями с закрытыми глазами, но в то же время не засыпая. Не помню как, но мне удалось добиться для себя исключения. Во время тихого часа мне иногда разрешали подмести общую комнату, которая служила нам и столовой, и игровой, и кинозалом. Маленький мальчик лет пяти-шести брал швабру с совком и шёл подметать, чтобы только не спать днём. Я был очень доволен. Мне удалось победить систему или договориться с ней. Это была настоящая маленькая победа маленького детдомовца в отдельном советском детдоме. Именно тогда, подметая общую комнату в полном одиночестве, я начинал что-то бормотать себе под нос. Да, я разговаривал сам с собой, фантазировал и мечтал. Конечно, я делал это очень тихо, чтобы, не дай Бог, меня не наказали за шум. Я был одинок, и в этом одиночестве я сам себе скрашивал своё существование разговорами и мыслями с самим собой, когда я медленно и монотонно подметал грязный пол во время тихого часа. Помню, как я был счастлив в те моменты, что позволяло перезагрузить моё сознание и улучшить моё общее эмоциональное состояние.

Виктор Гюго писал, как маленькая Козетта стала служанкой в возрасте пяти-шести лет, как ей пришлось подметать улицу морозным утром в своём отребье. Для Козетты это было пыткой. В случае маленького Стёпы подметание полов позволяло ему выжить в том месте, где он был обречён. Обречён собственными родителями и советским государством. Никогда не верьте тому, кто скажет вам, что детдом спасает детей. Нет, детдома способны только губить своих воспитанников — беззащитных и забытых, брошенных и выкинутых детей.

Читать следующую главу.

(C) 2022, Степан Баранов.

Читать предыдущую главу.

Любовь воскрешает, любовь вдохновляет, любовь исцеляет даже самые глубокие душевные раны. Но только настоящая любовь, чистая, бескорыстная и наивная. Истинная любовь не может быть лживой, развратной, бесчестной и порочной, без доброты и привязанности. Любовь по расчёту, для наживы, для удовлетворения собственной похоти, по принуждению, любовь, сопровождаемая насилием или ревностью — всё это не любовь, а её уродливая имитация. Искренняя родительская любовь, как и всякая настоящая любовь, оберегает своих детей, развивает, поддерживает и воспитывает их. Она — солнечный свет, в тёплых лучах которого растут дети, как молодые побеги. Она — вода и пища, так необходимые для растущего ума и тела. Она — генетический код, управляющий ростом и развитием потомства. Любимые дети находятся, пребывают в родительской любви, как растения в своей почве. Но также, как и растения могут расти без почвы, так и нелюбимые дети — без родительской любви. И тогда, без света родительской любви, у отвергнутых детей остаются только серые дождливые дни, где нет места ярким краскам и солнечным лучам. Покинутые, забытые дети пьют воду и едят простую пищу, но это обеспечивает лишь самое необходимое для их роста и развития. Их генетический код ломается, но они всё же не погибают. Выкинутые бездушными родителями, дети-сироты выживают благодаря любви и доброте Господа, Который никогда не покидает их, как не отверг Он Сына Своего.

Библия рассказывает о рождении Иисуса, но ничего не говорит о Его детстве до Его двенадцатилетия, когда святые родители Иисуса привели Его в Иерусалим, в Храм, чтобы отпраздновать Его первый праздник Пасхи в подготовке к бар-мицве в 13 лет, когда считалось, что в этом возрасте мальчики становятся взрослыми. Так и моё детство до семи лет скрыто от меня завесой тайны и стеной молчания. Я мало что помню о своих первых семи годах детства. Это мои родители лишили меня моих воспоминаний, поместив меня в место, где жизнь протекает серо и скучно, как в тюрьме. Унылость, бедность и скудность моего повседневного существования в стенах казённого учреждения не могли оставить во мне много воспоминаний. Наш мозг устроен так, что мы в детстве не запоминаем то, что повторяется из-за дня в день. Мозг фиксирует и запечатлевает только яркие, неповторимые моменты нашей жизни, отсекая рутину и однообразие. Но Господь не мог допустить, чтобы я полностью забыл свои детские года, и по Его благодати мне были дарованы редкие минуты радости и разнообразия в моём тоскливом детстве. Господь не мог окончательно обделить полную сироту, которой осиротел при живых родителях, и Он послал мне солнечные лучи любви, которые исходили от других сирот, находившихся в стенах нашей общей детской тюрьмы. Брошенные, отвергнутые, оставленные дети поддерживали и любили друг друга, как братья и сёстры одной большой многодетной семьи. Общей семьи, где не было ни мамы, ни папы. Дети-сироты нуждались друг в друге, они держались вместе, как маленькие слепые котята, оставленные матерью-кошкой, которые жмутся друг к другу, чтобы почувствовать тепло окружающих их маленьких тел. В этом и заключался великий дар Творца, так как Он оставил в каждом из нас код любви, код привязанности, который сохраняется даже в брошенных детях, никогда не видевших и не знавших своих родителей и родных. В этом есть чудо Господне.

Помню отрывочно один день из своего детства, светлую комнату и кровати в ней. На одной из этих кроватей сидела девочка, но я не могу вспомнить, как она выглядела. Я даже не могу сказать, сколько ей было лет, я только помню, что она была старше меня. Я сидел у неё на коленях, и она гладила меня по волосам. Помню, как я таял от её поглаживаний. В тот день я был абсолютно счастлив. В моей памяти остались ощущения радости от прикосновения её рук, её ласок, её нежности, её наивной, непорочной и искренней любви ко мне. Я был очень красивым белокурым мальчиком. Статным, стройным, с высоким лбом, узкими губами, с прямым носом и карими глазами. Господь одарил меня красивой внешностью, скрытой от глаз моих жестокосердных родителей и родственников. Но мои пальцы рук были обезображены разрушительным воздействием вируса краснухи. К счастью для меня, эта девочка не придавала этому никакого значения, ей было всё равно. Я ей просто нравился, даже с такими обезображенными руками, и она продолжала играть со мной, как со своим младшим братиком. Нежно, трогательно и очень внимательно. Помню, она много раз брала меня к себе в комнату, и каждая из таких встреч была наградой для меня. Мы нуждались друг в друге, и эта взаимная детская привязанность поддерживала нас в унынии нашего детдомовского существования. Наши встречи раскрашивали нашу серую жизнь яркими красками радости, добра и тепла. Не знаю, что с ней стало потом, но для меня она всегда была ангелом. Ангелом, посланным мне Господом. И как никому не дано лицезреть ангельского лика, так и моя память не запомнила её лица. Я помню только, что она была очень красивая и добрая ко мне.

Читать следующую главу.

(C) 2022, Степан Баранов.

Представьте себе величественную секвойю, одиноко стоящую на горном утёсе. И вы — там, на самой вершине этого дерева-исполина, наслаждаетесь неповторимым видом, открывающимся перед вашим взором с её высокой кроны. Вы видите огромный лес, кроны других секвой и деревьев вокруг, красивую долину внизу и каменистый ручей, бурно текущий в ложбине глубокого утёса. Яркое солнце светит вам в лицо, тёплый ветер обдувает ваши щёки, вы чувствуете себя хорошо, ваше сознание умиротворено великолепием вида и величием момента. Но вот, через мгновение, вас сносит резким и мощным порывом ветра, вы по неосторожности теряете хрупкое равновесие, ваши ноги стремительно соскальзывают с ветки секвойи, и вы не в силах дальше удержаться, стремглав падаете вниз головой навстречу каменистому горному ручью, где вас коварно поджидают острые камни его дна. Вам уже чудится неминуемый, фатальный удар… Но тут происходит чудо! Вы не разбиваетесь, вам заново дарована жизнь!… Волею судьбы вы оказываетесь спасённым, но при этом очень тяжело раненым. Как станет известно позже, альпинистская страховка всё же смогла спасти вас от неминуемой гибели, пусть и в самый последний момент. Но вы серьёзно ранены, и поэтому вам предстоит длительное лечение с последующим долгим восстановлением. Вам нехорошо, вы проклинаете тот день и предательски резкий порыв ветра, который испортил вашу жизнь на долгие года вперёд.

Так и падение с пьедестала родительской любви ничем не лучше падения с вершины секвойи. Немногие способны справиться с этой травмой. И те, кто не в силах преодолеть и излечиться от столь серьезной психологической раны детства, в итоге также не способны по-настоящему полюбить уже своих детей. Бабушки и дедушки своим жестокосердием, ранив своих детей дефицитом любви, ранят и внуков руками своих сыновей и дочерей, ими покалеченных. Так зло начинает передаваться из поколения в поколение. Травмированные родители часто не в состоянии преодолеть свои травмы, продолжая цепь ошибок и преступлений своих отцов и матерей. Так некоторые такие уязвлённые родители любят своих сыновей более своих дочерей, или здоровых детей — более детей с физическими или умственными недостатками. Да что тут говорить! Не только искалеченные родители, обделённые родительской любовью своих матерей и отцов, но и многие из нормальных родителей не способны одинаково любить своих детей, вне зависимости от их пола, умственного или физического развития.

Мне было суждено появиться на этот свет ребёнком с физическим недостатком у травмированных родителей, которые отказались от меня сразу после рождения. Мои родители просто выкинули меня, как ненужную игрушку, оставив на попечение советского государства. Так я стал нежеланной сиротой при живых родителях. Моим единственным преступлением, первородным грехом было то, что я посмел родиться не с такими же пальцами ног и рук, как у всех. Мои пальцы были повреждены и изуродованы вирусом краснухи, которым заболела моя биологическая мать, будучи мной беременной. Нам с ней не повезло. Но моё невезение стало моим приговором. Моя мать не стала Мариной Грегг, она не стала отравлять Хизер Бэдкок, мстя ей за искалеченного своего сына. Но она повторила другой сюжет из романа Агаты Кристи — я был приговорен родной матерью быть сданным и переведённым из роддома в детдом под опеку СССР, так ни разу и не перейдя порога родительского дома. Так я вошёл в этот мир и стал его познавать, будучи отвергнутым с рождения собственными искалеченными родителями. В СССР таких детей, как я, определяли в интернаты, из которых они потом попадали в «дуршколы» (в народе «школы для дураков» или спецшколы для детей с отклонениями). В СССР у таких детей, как я, не могло быть нормального будущего: отброс оставался отбросом — так работала советская система для брошенных детей-отказников, у которых были умственные или физические недостатки. В советском обществе я был обречен.

Читать следующую главу.

(C) 2022, Степан Баранов.

— Милок, я — старая женщина, одна живу под Чернобылем, сейчас еду к единственному сыну в Москву. Давно с ним как не виделась.

Наш поезд недавно отъехал от перрона вокзала в Киеве и неспеша двигался на северо-восток по направлению к Москве. Я поудобнее устроился на нижней полке плацкарта и стал любоваться лесами и полями Украины, которые проносились мимо меня в окне. Невысокого роста, пожилая, но по моим меркам ещё не старая женщина, слегка полноватая и с очень усталым лицом, неспешно говорила со мной, раскладывая свою еду на маленьком и узком столике нашего купе. Я молча слушал и отдыхал. Она продолжала говорить.

— Как Чернобыль рванул, нас сначала эвакуировали, но потом вернули, сказав, что уровень радиации не настолько высок, чтобы включать наш город в зону отчуждения. Мужа у меня уже тогда не было, а сын учился в Москве, поэтому мне пришлось возвращаться к себе обратно — у меня просто не было ни сил, ни возможности переехать куда-то подальше от Чернобыля.

Я неспешно перевёл взгляд на неё, она же спокойно продолжала доставать из своей сумки курицу, огурцы, помидоры и хлеб. Было видно, что она не бедствовала, но и не шиковала. От курицы шёл приятный аромат, который щекотал мне нос. Я ехал вместе с группой, еда у нас была покупная, а не домашняя, поэтому я не торопился с ней расправляться, так как мы только начали ехать, а поездка предстояла долгая.

— Вернули нас, но потом я стала замечать, как мне постоянно хочется спать. Но сколько бы ты ни спал, всё равно не выспишься. Целый день ходишь, работаешь весь день, но при этом всё время хочется спать. И такая сонливость всегда, просто смертельная усталость. Вот такая напасть. Я — одна, единственный сын остался в Москве, а родственники разбросаны по всей Украине.

Шёл 1999 год, мы с классом возвращались из недельной экскурсионной поездки в Киев. Меня поразил Киев, его чистота, красота и древность. Нам очень повезло: всю неделю стояла тёплая и солнечная погода. После Москвы Киев казался курортом. Мы были в начале мая, и тогда уже вовсю цвели каштаны. С нами все говорили по-русски, я так толком и не услышал украинской речи, кроме как в киевском метро. Так вот и эта поседевшая женщина общалась со мной на чистом русском, хотя я ей не говорил, что я из России. Дружелюбие и открытость украинцев поразили меня, москвича. Даже здесь, в поезде, эта украинка говорила со мной как с родственником, естественно и непринуждённо.

— Но как только я покидаю это проклятое место, уезжаю подальше от Чернобыля, так ежедневная сонливость с усталостью уходят от меня, их словно рукой снимает. Вот какая чертовщина. Я много раз ходила к врачу, он мне говорит, что я не одна такая, много это у кого в наших краях. Оказывается, во всём виновата радиация! Но Украине наплевать на нас, не хотят расселять или переселять подальше от этих мест. А куда я сама перееду? Квартиру ни продать, ни обменять, так как к нам никто не едет, никто! Вот так мы и вымираем, от радиации!

Я молчал, мне было её жаль. Радость от прогулок по Киеву, по Крещатику, по церквям и монастырям Киева, от цветущих каштанов не покидала меня, я не мог расстроиться от её слов, но мне всё равно было грустно за неё.

— Сын — он у меня единственный, ему самому надо жить, а Москва — ох, какой дорогой город! Я бы ему сама помогла, поэтому спросить его о помощи и не смею! У него есть своя семья, переехать к ним нет никакой возможности. Но навестить, приехать на недельку, на другую, это я ещё могу. И на том спасибо! Я постоянно разъезжаю, убегаю от этого прокаженного места, но не наездишься же, работать тоже надо!

Я не стал интересоваться её профессией, это не имело значения. В поездах собеседники говорят всё, что хотят, и их мало кто спрашивает. Да и зачем? Придёт поезд на вокзал, сойдут люди на станции, а разговоры забудутся, и никто о них не вспомнит. Люди развлекают себя такими разговорами, они проходят, как новости, пролетают, не задерживаются.

— Как вернусь к себе домой, неделю-две нормально сплю, работаю, не устаю. А потом наступают сонливость с усталостью, и они не отстают, и так до следующей поездки. Я спрашивала доктора о лекарствах, а он говорит, что нет таких. Нет, милок, нет! Гиблое место… Отведай моей курочки, не бойся, она — не чернобыльская, а купила я её в Киеве, перед поездкой ночевала у своей киевской подруги.

Я с радостью взял предложенный кусок. В моей школе-интернате нас, подростков, кормили очень скудно, и поэтому мне постоянно хотелось есть. У меня не было карманных денег, а свой паёк я экономил, пытаясь растянуть на всю длинную поездку.

— Милок, а где ты пальцы потерял? Уж не из-за Чернобыля ли?

Я её успокоил, сказав, что так было с самого рождения, но не из-за радиации, а потому что моя мать переболела краснухой со мной в животе — вот и результат — пальцы у меня не такие, как у всех. Мне ещё, как говорится, повезло. Краснуха уродует человеческий плод в материнской утробе куда беспощаднее. Этот ответ подействовал на неё успокаивающе, более того, она предложила мне больше еды, видимо, из жалости ко мне. Я не стал отпираться, так как мой отказ мог её расстроить: ей явно хотелось позаботиться обо мне. Она ласково взглянула на меня и многозначительно сказала.

— Мы с тобой оба калеки, ты — по рождению, я — из-за Чернобыля. Но мы живём же!

Ей вроде бы стало как-то легче, и она перестала говорить о своём несчастье. Мы проговорили весь вечер, при этом она продолжала меня подкармливать. На следующие утро, мы прибыли в Москву, сошли с поезда и сразу разошлись. Я не помню, о чём ещё мы говорили весь тот вечер, но я помню этот разговор о её удивительной болезни, вызванной радиацией, и с теплотой вспоминаю доброту этой простой украинки. И мне не грустно, ни за себя, ни за неё, так как она и я научились жить со своими недугами.

(C) 2021, Степан Баранов.

Конец 80-ых, 90-ый, 91-ый — я уже отрок, но ещё не подросток. В 1989-ом приехал в Ленинград, в 1991-ом уехал из Санкт-Петербурга. Помню расстрел парламента в 1993-ем. Помню пустую площадь Ленина в центре Ульяновска, безлюдную, в то время как в Москве танки били по зданию нынешнего российского Белого Дома, а окна на верхних этажах горели. Помню состояние полной апатии и безучастного равнодушия местного населения: вы там, в Москве, делайте свою политику, а мы здесь, в Ульяновске, с талонами на руках будем продолжать стоять в очередях за мясом ужасного качества и растительным маслом, у которого жмых в полбутылки. Народ — быдло, ничего не решает, но всеми силами старается выжить, и страдает, страдает, страдает. Помню, как в одном крепком селе в самом начале 90-ых ещё были работающая библиотека и действующий кинотеатр, и два раза в день туда ходил автобус из райцентра. Помню больницу в районном центре, где мне, городскому мальчишке, вылечили больной зуб, бесплатно и качественно! А потом, в начале 2000-ых, туда перестал ходить автобус из районного центра, вспоминаю заколоченный сельский клуб, где и был кинотеатр, закрытую библиотеку… Последний раз посещая это село ещё в 2005-ом году, я очень удивился большому количеству заброшенных домов, полностью разбитым дорогам: на моих глазах некогда зажиточное и процветающее село медленно, но верно деградировало, молодёжи в нём оставалось всё меньше и меньше. Но в то же время Москва жирела, как и её кремлевские олигархи. Большие города России более или менее как-то развивались, шатко-валко росли, но только не российская глубинка… Запах гниения, тупое ощущение бессилия, чувство глубокой депрессии не покидают вас, когда вы путешествуете по российским сёлам и деревням.

Частная собственность на землю, сильное и независимое местное самоуправление, возможность удерживать большую часть налоговых поступлений на местах — всё это могло бы вдохнуть вторую жизнь в умирающую российскую деревню. Но Путину, его опричникам и олигархам нет никакого дела до восстановления российского села.

(C) 2020, Степан Баранов.